Вокзал, больница

Все было, как у всех — не очень благополучная семья, даже совсем не благополучная. Мне было 12 лет, 2002 год. Был конфликт дома, поругался, написал записку: «Я всех ненавижу, меня не ищите, буду жить у друга». Позвонил по телефону, забронировал место в автобусе Липецк-Москва. Уехал.

Приехал в шесть утра в Москву, на Павелецкий вокзал. Вышел. Сначала не понял, что делать: почти весь день проходил по Павелецкому вокзалу, прошатался. Потом меня задержали сотрудники вокзала, завели в комнату милиции. Я соврал, что приехал в Москву, якобы меня должен был встретить родственник и не встретил, но я в принципе знаю, как добраться до него. Меня отпустили, дали денег на проезд в метро. Я поехал на Курский вокзал. Там уже встретился с такими же беспризорниками. Что делают беспризорники? Стреляют мелочь, все время тусуются у игровых аппаратов. Раньше на Курском их целая куча стояла. Милиция нас видела, никто не задерживал.

После первой ночи захотелось спать. С мальчиком, с которым я познакомился, пошли в метро, сели на кольцевую линию и заснули. Проснулся от того, что милиционер держит меня за шиворот. Увел в линейный отдел в метро. Пока я там сидел, привезли еще двоих ребят. Сережа одного звали. Оттуда отправили в первую Морозовскую больницу — тогда если ловили, всех беспризорников туда отправляли. Там брали анализы, которые готовились неделю-две, и если здоров ребенок, его отправляли в приемник-распределитель.

В больнице по приезду — холодная баня, стрижка налысо. В холодной воде поплескались минут пять с куском хозяйственного мыла. Нам выдали какие-то вещи — джинсы рваные, рубашка, тапочки на деревянной колодке — и отправили в палату. В первые два дня брали анализы, кровь из вены.

На третий день у одного мальчика не выдержали нервы. Двери, которые запирали палату, были деревянными, а в них врезано стекло. Он ночью разбил его рукой, взял кусок стекла и искромсал себе всю руку. Выбежали охранники, избили его. Дали ведро с собой, тряпку половую, заставили вымыть пол от крови, хотя она из него шла, и только после этого перевязали. Наутро отправили в психиатрическую больницу.

Палаты закрывались снаружи, там были охранники. Я в палате был седьмым, всего таких палат — около десяти. В палате всегда был один человек дежурный, который мыл полы, убирался. Порядок был такой: подъем в семь утра, завтрак, телевизор, в 12 часов — тихий час, потом до двух — полдник, кефир с печеньем, потом обед, игровая комната или телевизор, ну и ужин вечером.

Самой ценной валютой был хлеб. Его меняли на сигареты. Если ты не хотел дежурить, можно было попросить соседа по палате помыть полы за кусок хлеба. Понятно, что при таком количестве детей всегда были конфликты, постоянно дрались между собой. И цыган среди детей было много.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

Спецприемник-распределитель

В этой больнице я провел десять дней. Потом нас собрали и повезли на Алтуфьево — в самый жесткий приемник-распределитель. Был еще приемник в Орехово-Борисово, оттуда сбежать можно было вообще легко.

На Алтуфьево с нас сняли отпечатки пальцев, проверили на предмет татуировок, переписали все. Забрали джинсы, тапочки. И повели в корпус. Мы были на третьем этаже, а на четвертом находились старшие и «штрафняки» — кого на попытке побега поймали и на еще каких-то провинностях, их отправляли наверх. Там были такие правила — если ты что-то неправильно сделал, то тебя охранник сразу начинает избивать, а затем в «штрафняк».

Был тихий час, я занял свою кровать. Слева от меня лежал мальчик Юра — он был стукач. А справа — Артем, по прозвищу Зема. Он был смотрящим, старшим. Когда мы с ним разговаривали, я у него спросил, чего он хочет больше всего в жизни. «Я хочу, чтобы у меня папа вышел», — ответил. Оказалось, что у него отец зарубил мать топором в пьяном угаре. Его посадили, а Зема оказался в Москве.

Когда меня привезли, я еще не в курсе был, что к чему, начал спрашивать, как отсюда сбежать. Зема мне сказал, чтобы я молчал. День прошел суматошно. Вечером, перед тем, как ложиться спать — построение, то есть каждый у своей кровати стоит. Оказалось, что ребята с моего этажа, трое, собирались сбежать. Но там стояли пластиковые окна, но без ручек, открыть их было нельзя — ручки были только у воспитателей. И ребятам удалось как-то украсть эту ручку у одного из них.

Вечером мы стоим на построении, заходят охранники, три человека. Начинают их бить. Выводят одного ребенка, бьют. «Кто еще?» — спрашивают. Этот Юра, стукач, показывает на ребят, которые эту ручку забрали, и на меня. Сперва я получил с ноги в живот. Потом меня хорошенько огрели цепью — ну, такой, как неформалы на брюки вешают. Вытащили меня в коридор. Я начал кричать: «Умоляю, я вообще не знал ничего».

Ну и мне повезло, что ребята с этажа сказали, что даже если бы кто-то собирался сбежать, мне бы об этом никто не рассказал в первый день — ну, потому что еще непонятно, мол, кто я по жизни, кто по масти. Из-за этого меня оставили на третьем этаже, а их перевели на четвертый. Потом, на следующий день я их увидел — на них места живого не было. Все были синие.

Первая ночь после этого прошла тяжело. Я бегал всю ночь блевал. Лечить — никто не лечил. Было плохо. На второй день приехали телевизионщики, Первый канал. Всех новеньких — поскольку мы не знали гимна и вообще могли всю картину испортить — загнали в спортзал, а потом вообще в чулан. Попали мы в кадр, только когда ужин снимали — как мы все дружно ели вареную картошку.

Порядки там, в принципе, такие же, как в Морозовской больнице: завтраки, обеды, ужины, построения. Прогулка была все время строем. Поешь песни. Один воспитатель, дядя Юра его звали, заставлял постоянно петь песню «Солдаты, ребятушки, где же ваши пушки?». Любимая у него была.

Система наказаний — один за всех, все за одного. Если кто-то один неправильно себя ведет, косячит, курит в неположенном месте, драки устраивает, то страдает весь этаж от него. Самое популярное наказание было такое: упираешься головой в стенку и под углом 45 градусов стоишь. Вроде бы ничего такого, но на самом деле если 10 минут так постоять, то под весом собственного тела голова начинает раскалываться. Нас так заставляли стоять полчаса, 45 минут.

Учили только слову божьему. Но женщине, которая приходила для этого, было сложно, потому что со всего этажа читать умели только я и еще двое ребят. Но бога мы не воспринимали — мы видели, как обходятся с детьми, и это вызывало сомнения в существовании бога. Насчет отношений с богом меня больше всего поразил мальчик-цыган, который был при приемнике-распределителе в Алтуфьево. Он очень глубоко верил в бога. В какой-то момент нам показывали учебный фильм про наркотики, про то что это очень плохо. Он сильно начал плакать, кричать, что его родители не продают наркотики и никогда этим не занимались. Каждый вечер перед сном он молился, час примерно.

Сережа где-то через неделю сломался. Попытался повеситься ночью. Охранники его сняли и увезли в психиатрическую больницу. Ну а меня забрали через две недели домой — с родителями, наконец, связались, приехала мама и увезла в Липецк.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

Движение

Конечно, среди беспризорников было полное копирование тюремной субкультуры. То есть встречается один 12-летний с другим, и первый вопрос: «Ты кто по жизни?» Дальше: «Какой масти?», «Чем живешь?», «Куда двигаешься?». То есть исключительно разговор в подобном духе велся. Делали татуировки. Самые популярные — «Любитель грязных денег» и «Жизнь в четырех стенах». И перстни на пальцах.

Ну и конечно, все дышали клеем. Мне повезло, что я так ни разу и не попробовал, хотя ушел из дома в первый раз в 11 лет, еще в Липецке. Из той компании, с которой я тогда гулял, все сели, кроме одного мальчика. Но он попал под влияние свидетелей Иеговы, и до сих пор с ними.

Когда я уже взрослел, в 14 лет, стал понимать, что эти фильмы — «Бумер», «Бригада» — они очень плохую службу сыграли. Они должны были показать непривлекательность такой жизни, но получилось наоборот. Особенно в Липецке, где я рос — там три тюрьмы вокруг города расположены. И еще в Ельце строгий режим. Те, кто сидят там, периодически выходят и молодым втирают в уши: воровской почет, уважение, «людям» нужно помогать.

«Люди» — это они себя так называют. Когда тебя спрашивают: «Кто по жизни?», и ты отвечаешь: «Человек», это еще надо обосновать, почему ты человек — «помогаю», «воровской уклад поддерживаю». В таком духе. Предлагали ребятам помочь тем, кто сидит, скинуться в общак, или сделать вброс — то есть через забор телефон или наркотики перекинуть. Очень много ребят на этом попадались — перекидывали что-то запрещенное через забор, а фсиновцы ловят.

На самом деле все это до сих пор живо, до сих пор есть. В Липецке из тех, кого я знал в подростковом возрасте — больше половины, ну, продолжают «двигаться». Двигаться в «людей». За десять с лишним лет не изменилось ничего. Я понял, что это неправильный путь, лет в 16 — мне рассказывают про какой-то почет и уважение, и из-за этого меня судят второй раз. Первый был за грабеж, там за примирением сторон закрыли, второй — за угон, там я как свидетель прошел.

После второго суда я понял, что за этим будущего нет. Когда я вышел из зала суда, первым делом, что сделал — открыл газету и выбрал вакансию официанта. По блатным законам официантом быть западло, прислуживать. Чтобы окончательно разорвать связь с этим миром, чтобы не было возврата, я пошел работать официантом, халдеем. Сейчас в Москве живу — организовываю детские праздники и похороны.