«Я спросила: а презервативы? — Он такой говорит: нет, не нужно»
Мария Климова
«Я спросила: а презервативы? — Он такой говорит: нет, не нужно»
24 ноября 2017, 10:39

Иллюстрация: Аня Леонова /  Медиазона

18-летняя Виктория Иванова (имя и фамилия изменены) родилась в небольшом городке в Поволжье. В пять лет мать отдала ее в детский дом, в пятнадцать у девушки диагностировали ВИЧ-инфекцию, в шестнадцать она родила ребенка, а в семнадцать стала фигуранткой уголовного дела по статье 122 УК — заведомое поставление другого лица в опасность заражения. Виктория рассказала «Медиазоне» о своей жизни.

Мама

Дело в том, что у нас была война между бабушкой и матерью. Мама у меня очень такой жадный человек, который думает только о себе. Бабушка написала завещание, что дом останется мне, потому что я любимая внучка и все такое. Мама ей сказала: «Если ты пишешь завещание на меня, то все нормально будет с твоей внучкой, если нет, то я буду кормить ее одной перловкой, будет она жить, как скотина», извините. Ну и она грозилась, что дом подожжет, то есть мать родную поджечь угрожала. Через неделю бабушка переписала завещание. А через месяц примерно мама отвела меня в приют — высадила меня, указала на двери и сама со мной туда не зашла. Иди, говорит, куда хочешь.

Мама у меня сама по себе, я подозреваю, психически неуравновешенный человек. Я ей нужна была, потому что мой отец нас обеспечивал — как и второго ребенка, брата моего, обеспечивал его отец. У нее были вот эти всплески эмоций, она могла побить меня, бросить на остановке. Даже когда она с отчимом жила, то она и мальчишку била. Там ужас. А потом она узнала, что бабушка завещание на меня составила, и вот это все началось. Пять лет мне тогда было.

Мать отвела меня в приют, который распределяет, куда ребенка дальше девать — либо обратно домой, либо в детский дом, либо в приемную семью. Дети там находятся до полугода, пока решается их судьба. Я зашла туда в слезах, одна. Меня спросили, что случилось. Я сказала: «Мама мне сюда сказала идти». Сейчас я анализирую ситуацию и понимаю, что уже на тот момент я поняла, что мама от меня отказалась. Я сказала в приюте, что я маме не нужна. Меня поместили сначала в приемное отделение, потом в больницу. Потом перевели в другой приют в другом городе, а оттуда меня в детский дом уже отправили.

В 2012-м году мою мать окончательно лишили родительских прав. Естественно, был суд, и когда мать лишали родительских прав, там было написано, что мать ни разу не появилась — на суд она не пришла, участия никакого не принимала. Понятно, что в суд ее вызывали, но она так и не пришла. У нее еле выпросили документы на меня — медкарточки, свидетельство о рождении.

У матери есть второй ребенок, братик мой. Она так же его избивала, у мальчишки психологические отклонения, он шебутной, не слушается никого. Его отец говорит, что он, слава богу, забрал его, иначе она бы его убила. Сейчас отчим женился на другой женщине, у него все хорошо. Я прям вижу по фотографиям, какой брат счастливый мальчишка. Я помню, что видела его фотографии, какие у него синяки были в шесть месяцев уже — такие синяки и у взрослого бы долго и сильно болели. У меня от матери в пять лет уже несколько раз была пробита голова. Хотя, знаете, она непьющая, наркотики никогда в жизни не употребляла, ни на каких учетах не состояла.

Я бы не сказала, что у меня малообеспеченная семья. Я помню, что мы в достатке были. И первый холодильник с двумя створками, знаете, такой был: там с одной стороны холодильник, с другой стороны — морозилка. У нас у первых такой холодильник был, когда они только появились. У нас было все хорошо, но вот…

Мой отец теперь говорит, что ему повезло, что он ушел от матери пораньше. Нет, тогда он никакого участия в моей жизни не принимал. Он был зависим от игровых автоматов, ничего не видел, ему ничего не нужно было. И вот на данный момент, раз я в декабре уже получаю квартиру как сирота, естественно, тут и он, и мама недавно объявлялась. Естественно, я им говорю: «До свидания, я вас не знаю». Я уже поняла в чем причина, почему и мама, и отец у меня появились.

Мне рассказывали соседи, как мама оставляла бабушку парализованную, инсулинозависимую. Ведро воды, ведро для туалета, буханка хлеба. И вот человек парализованный должен был сам себе колоть инсулин. Бабушка умерла в тот день, когда мама переоформила уже другую на себя квартиру. Она умерла в тот день, когда мама получила документы на собственность. Поэтому я подозреваю, что бабушка не своей смертью умерла.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

Детдом

Я не видела те страшные вещи, которые рассказывают про детские дома — «дети голодают», еще что-то такое. У нас были спонсоры, были подарки на Новый год, на День защиты детей. Да, бывало, что одежду донашивали, когда не было другого, когда у них были проблемы с квитанциями или еще что-то. А так, в принципе, было неплохо. Тетрадки у нас всегда были, и автобус нас в школу возил.

Знаете, я смотрю всякие передачи, где рассказывают, что там в детском доме, и считаю, что это полный бред. Потому что у нас в детском доме порванные вещи списывали, давали новые. Нас в лагерь отправляли на все лето, у нас купальники у девчонок за две тысячи рублей были. Сейчас не все такие могут себе купить, пойдите на рынке купите рублей за 800. А у нас купальники по две тысячи были, извините. Блин, я вот сама до сих пор в шоке, у нас ремонт в детском доме делали раз в год. У нас не было каких-то похлебок, нас кормили хорошо. Да я в детском доме поправилась на 12 кг (смеется).

Воспитатели у нас очень добрые были, они нами занимались. Я благодарна детскому дому за то, что я очень много научилась делать руками, в наше время не все девочки умеют в моем возрасте вышивать, из бисера что-то делать. Нас воспитатели привлекали к этому.

Еще на нас выделялись детские деньги — 750 рублей в месяц. Мы их копили, кто-то телефон себе покупал, кто-то ноутбуки, айфоны-«четверки» и «пятерки» себе покупали. Накопил денег, подошел к воспитателю: «Светлана Николаевна, можно я в центр пойду, куплю себе что-нибудь в магазине?». Или там: «Можно мне с мальчиком погулять? Сколько по времени можно?». Она говорит: «Ну вот на час иди». У нас все хорошо понимали, что если ты хорошо относишься к воспитателю, то и воспитатель к тебе. Они нас брали с собой на дачу, причем не заставляли, а просто предлагали — хочешь, на дачу поехали, вечером пожарим шашлыки. К нам относились очень хорошо, никогда никто не дрался. Естественно, были дебилы. Была группа детей с отклонениями, а были просто мальчишки наглые, которые могли уйти без спроса, напиться и прийти. А так нас отпускали, пожалуйста — главное было прийти вовремя и не подставлять старших.

С другими детьми, я бы не сказала, что было плохо. Естественно, что мы ругались, но в основном если только кто-нибудь накосячит как-то — убежит без спроса и так далее. Я сама по себе тоже не ангел, я из детского только так ноги драла. Однажды я убежала, потому что испугалась, что мама сейчас в детский дом придет. Потом я начала постоянно бегать, бегать, бегать. К знакомым уезжала, к подругам, устраивалась работать на автомойку. Сама себе снимала комнату в городе, мне помогли старшие знакомые.

А потом я попала в другой детский дом, и вот там прошла все круги ада. Там воспитательница была, ей было 27 лет, она пила. К ней каждую ночь любой мальчик, у которого половое созревание произошло, мог пойти, грубо говоря, присунуть. На девчонку воспитатель мог натравить других учеников. Ну, ко мне тоже там приставали, но я старалась избегать этих ситуаций, чтобы со мной ничего, не дай бог, не произошло.

ВИЧ

Когда я сбежала из детского дома в очередной раз, то вернулась через три месяца. Меня положили в больницу. И там у меня выяснилась вот эта вот болезнь. Татуировку я делала в нехорошем месте. Естественно, я общалась с людьми, которые не очень хорошо себя вели. И мне сделали татуировку скорпиона, хотя я сама не Скорпион. Просто был мальчик, который мне нравился, и он был знак Скорпиона. Подозреваю, что заболела я в этот момент. Потому что до этого не было у меня возможности. Нет, нет, наркотиков не было. Я, если честно, до сих пор боюсь уколов. Меня при виде иглы передергивает.

Я к моменту, когда меня в детский дом вернули, познакомилась с мальчиком через смс-переписку. Для меня это был вариант, чтобы сбежать от того, чтобы меня обрили налысо и обмазали зеленкой. Это было такое наказание за то, что я убегала. И получилось так, что я сдала анализ на ВИЧ, убежала. И мне ничего не говорят [о результатах теста]. Естественно, мне не было 18 лет, не было тогда даже 16. Я убежала к нему, а через четыре месяца я забеременела. Вот.

Встать на учет в консультацию я не могла — у меня не было документов, они находятся у соцпедагогов. Я не обследовалась. Потом уже в больнице мне сказали про болезнь. Спросили: «Есть у вас такое?». Я говорю, что у меня никогда в жизни ничего такого не было. Они говорят, что у меня теперь есть такое вот заболевание. Я держала связь с детским домом, я не возвращалась туда, потому что боялась — аборт они могли мне сделать. Но я держала с ними связь, и я им до сих пор задаю вопрос: «А почему вы не сказали на тот момент, что у меня есть такое заболевание?». Они мне на этот вопрос молчат, не отвечают.

Я ребенка родила, мне его сначала не отдавали. С ним все нормально — мы стояли на учете, [ВИЧ] мог выявиться, но он не выявился. И все. Я решила позвонить в детский дом, сказать: «Вот она я тут». Чтобы меня забрали, поместили в социальную гостиницу с мелким. С отцом ребенка к тому моменту уже все — прошла любовь, завяли помидоры. Потому что у него как будто крыша поехала. Когда нас разлучили, он окна ходил бил в эту гостиницу, чтобы нас ему отдали. Я ему говорила: «Ты подожди еще, мне исполнится 18, нас отпустят, и будем мы жить спокойно». А он — нет. Ну что тут сделаешь. На него вызвали милицию, его забрали и депортировали к себе.

А я познакомилась в интернете с мальчишкой: я там написала, что выйду замуж за первого встречного. И вышла замуж за него. Я ему сразу говорю: «Мне любви никакой не надо, мне нужно уйти из соцгостиницы и жить нормально». Но мы недолго [прожили вместе], я ему сказала, что он не устраивает меня как мужчина, мне нужно что-то другое. Мы прожили буквально месяц, потом он понял, что ничего не получится, и уехал обратно.

В феврале мы [с мужем] расписались, а в августе того же года он умирает. ВИЧ у него был семь лет. Потому что он не следил за своим здоровьем, не ходил в СПИД-центр. А ему было все равно. Видимо, иммунитет упал. То, что я болею, он знал — меня бы не расписали со здоровым человеком, мне было 16 лет тогда, и [органы опеки] спросили бы в любом случае у него: «А вы знаете, что у девушки такой диагноз?». Поэтому мне пришлось такого же мальчика найти.

В общем, он «уехал», а мы снимали квартиру за восемь тысяч рублей. Естественно, у меня работы нету, пособие я получала три тысячи. Пришлось маленького на время на содержание отдать в детский дом. Я бы сама еще как-то прожила, а с маленьким ребенком — никак. В общежитие я не могу с ним пойти, потому что оно студенческое. Так что пока он не со мной. Последний раз, когда я его навещала, он уже не признает меня, не помнит, кто я. Сейчас два года ему. Я хорошо знаю, кому я его отдала, знаю, кто там работает. Там камеры можно в любой момент просмотреть, что с моим ребенком делают.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

Дело

Мальчишку я в детский дом отдала и сама вернулась в детский дом. Заявление написала: «Прошу вернуть меня в число воспитанниц». И тут я в соцсети «Друг вокруг» познакомилась с мужчиной Василием, ему 30 лет было. Он сказал: приходи и помой полы, я тебе за это денег заплачу. Ну а что? Денег нету, ничего нету. Думаю: ну ладно, пойду. Я у него дома помыла полы. Он попросил карточку, говорил, что нет налички. Я сказала ему номер, он мне — бац! — пять тысяч переводит. Я спросила, зачем так много перевел, ты че, а он ответил: держи, вот тебе такой подарок. Ну, ладно.

Мы продолжили общаться. И вот как-то душевую кабинку нам в детском доме меняли, ремонтные работы были. И он мне говорит: «Ну, приходи, помойся у меня». Ну и как получилось — я выхожу из душа в полотенце, а он говорит: «Ложись на кровать». Я сказала, что не буду. А он был дядя гораздо больше меня, два метра ростом. Говорит: «Ложись». Естественно, я испугалась. Ну и когда он начал это все, я спросила: «А презервативы?». Он такой говорит: «Нет, не нужно».

Потом мы продолжили общение, на речку вместе ездили. Ну, мне всегда нравились мужчины старше, психолог говорит, что я ищу замену отцу. Нет, прямо про свою болезнь я ему не говорила. Я ему начала намекать, что у меня есть подруга, которая ВИЧ-инфицированная и пьет калетру. Его напугало все это, он сказал: «Пойдем сдадим анализы». Я отмазывалась. Дура я, надо мне было вообще послать его тогда куда подальше и жить себе спокойно. В итоге анализы сдали, так он узнал. У него нет в итоге [ВИЧ-инфекции], это точно, уже два года с тех пор прошло практически.

Виктории предъявлено обвинение в «заведомом поставлении другого лица в опасность заражения ВИЧ-инфекцией» (часть 1 статьи 122 УК). Статья предусматривает наказание в виде ограничения свободы на срок до трех лет, принудительных работ до одного года, ареста на срок до шести месяцев или лишения свободы на срок до одного года. Уголовная ответственность по статье 122 УК наступает не только за фактическое заражение, но и за поставление в опасность заражения — если человек, зная о своем статусе, не предупреждает о нем партнера, но в итоге болезнь не передается. Василий не заразился вирусом от Виктории, однако, исходя из формулировки статьи в Уголовном кодексе, был подвергнут этому риску.

Девушка обратилась в ассоциацию «Е.В.А.», которая оказывает правовую поддержку ВИЧ-положительным, а также живущим с туберкулезом и вирусными гепатитами женщинам. «У нас есть несколько проектов, один из них называется "Равный защищает равного", в рамках которого Вика к нам обратилась, — рассказывает координатор проектов "Е.В.А." Екатерина Михайлова. — В этом проекте работают равные консультанты, это люди, живущие с ВИЧ. Они приняли свой диагноз, прошли обучение, чтобы консультировать других. Мы работаем во множестве регионов и именно таким образом Вика и вышла с нами на связь».

Он написал на меня заявление в итоге. Когда он все про меня узнал, все про меня в интернете выложил — мои фотографии, чем я болею, чем я не болею. Все-все-все. Я была в шоке, у нас город маленький, на меня люди ходили и оборачивались. Сейчас два года прошло, и все вроде как успокоилось.

Меня вызывали и опрашивали. На то, что мне 17 лет было, вообще закрывают глаза, он [Василий] из этой ситуации белый и пушистый выходит. Да, у меня был ребенок к тому времени, но человеку, извините, был 31 год. Он же тоже должен соображать.

Мне весной 18 лет исполнилось, меня еще чаще стали звать по этим опросам, по психологическим экспертизам мотать. А когда мне было 17 лет и меня допрашивали, мне [следователи] сказали: «Скажешь, что мы тебя в присутствии взрослых допрашивали, подпишет [протокол] кто-нибудь из детского дома. В суде, если что, так говори». Естественно, меня прокурор потом спрашивает — а какого числа был допрос, а кто именно был из взрослых. А я даже не знаю, кто подписывался в документах, чтобы назвать. И, понимаете, такая ситуация — сейчас если доказывать, что взрослых там не было, то, не дай бог, меня вообще засадят.

Я говорила на опросе, что первый раз я с ним [заниматься сексом] не хотела и предложила средства контрацепции, в итоге в протоколе это не записано. Меня расспрашивали, когда я начала половую жизнь вести, с кем, сколько. Я начала имена называть. А мне [следователи] говорят: «Давай ты скажешь, что забыла их имена, чтобы нам не поднимать еще материал». Я сказала: «Нет, дорогие, давайте пишите». В итоге они не пишут просто. Они не хотели работать. И не написали имена других.

У меня за время следствия сменились четыре дознавателя, два государственных адвоката. Мне один из адвокатов сказал: «Ты поаккуратнее, ты детдомовская, сейчас они тебе еще какой-нибудь материал пришьют. По другому еще какому-нибудь делу тебя возьмут, ты фиг докажешь потом». Адвокаты мне особо не помогают. Я одной из них говорила: «Почему мы не говорим, что мне тогда 17 лет было, почему он вообще на меня залез?». А она — ничего. «Ты же добровольно это делала». Ну как «добровольно»? Я с самого начала говорила, что первый раз вообще не хотела этого. А первый адвокат был хороший, но он ушел в отпуск, и я не могу его уже себе вернуть.

Следствие шло полтора года. С судом я с сентября мучаюсь. То кто-то не может прийти, то еще что-то. А тут он [Василий] недавно сказал, чтобы суд без него рассматривал, видите ли, он задолбался ездить. Я ему говорю: «Слушай, друг, ты сам захотел до суда довести, будь добр ездить».

Ему в суде прокурор задает вопрос: «Вы знали, что ей 17 лет?». Он говорит: «Да, знал». «И ничего, что ей было 17 лет?» — его спросили, а он отвечает: «В свои 17 лет я был поответственней». И судья у меня еще неопытная, она год работает и до сих пор ни примирения не предложила, ничего. С ним [Василием] мы общались. Он мне говорит: «Фотки свои присылай» и все такое. А потом я узнала, что он попросил суд без его участия дело рассматривать. Я ему позвонила, он пришел в ярость, начал меня оскорблять.

На терапию я пока не хожу, у меня этого не требует организм. Сейчас с этим все в порядке. Такое, конечно, бывает: у многих людей нормальный иммунный статус. Когда иммунитет падает, тогда терапию назначают. Но если ее назначили, значит, что до конца своих дней ее придется пить. Я каждые три месяца езжу в другой город на обследование.

Понимаете, мне говорят, что на меня в итоге могут [в качестве наказания] повесить браслет. А мне квартиру в региональном центре дают, мне туда к тому же надо в СПИД-центр ездить, это 250 километров отсюда. Я [Василия] прошу: давай на примирение пойдем, я хоть квартиру получу, у меня же нету ничего, дай мне пожить нормально — нет и все.

По словам координатора «Е.В.А.» Екатерины Михайловой, в первую очередь Виктории следует отказаться от услуг адвоката по назначению и найти другого защитника: «Насколько известно, следствие шло с нарушениями законодательства, причем первым на это обратил внимание новый прокурор, который, в принципе, обвинитель. Адвокат же, представлявший интересы Вики, ничем ей не помог, а сделал, получается, только хуже. В связи с этим мы ищем средства на нового адвоката, который будет именно защищать Вику, который сможет оспорить недобросовестное, проведенное с нарушением закона, дело. Такой адвокат есть, он готов защищать, и чтобы оплатить его услуги, необходимо собрать 80 тысяч рублей. Те, кто хочет ей помочь, могут сделать это на нашем сайте, нажав кнопку "Помочь"».

Оформите регулярное пожертвование Медиазоне!

Мы работаем благодаря вашей поддержке