Письмо из зоны

Мой сын родился 7 января, в Рождество Христово, ночью. Вес 3 кг 300 г, рост 55 см. Назвала Богданом. В роддоме сказали, что все хорошо — ребенок здоровый. Через 5 дней отправили меня с сыном снова на зону. Грудь он хорошо брал, но после того, как его свозили на 20 дней на обследования, ему стало хуже. Врачи сказали, что Богдана надо кормить смесями — больной кишечник. Смеси он принимать отказывался. Снова моего мальчика отправили в больницу. Только три дня разрешили с ним в изоляторе полежать. Я его с рук не спускала, не спала совсем. Много у меня было молока, Богдан хорошо ел, не срыгивал, стал улыбаться. Оно и понятно: когда дети болеют, им нужен индивидуальный уход, и только мать по своей любви может день и ночь не отходить от своего ребенка. Но мы этого лишены. Нас до грудных детей допускают только на время кормления, да и то ограничивают его. А разве одна няня может всем детям дать то, что каждая мать даст своему дитю, находясь с ним день и ночь. После этих трех дней врачи снова отправили Богдана в вольную больницу. Там наши дети лежат одни…

Умер мой сыночек 6 апреля, накануне большого праздника — Благовещения. Родила я его в великий праздник Рождества Христова, три месяца сын постился, голодал и умер в Благовещение. Окрестить я его не успела…

С больницы Богдана привезли, даже одеть не дали. Сами одели. А помыть Богдана забыли. Кровь осталась: и во рту, и на губах, носик забитый. Глазки сразу не закрыли, а я… не смогла. Меня вывели на 5 минут к автобусу, где гробик стоял, — попрощаться. Я веночек сделала. Ленту приспособила. Сама табличку написала, которую вколотили в его могилку. Хоронить его меня не возили, написали только на бумажке, как найти могилу на кладбище…

Если бы я была постоянно с Богданом, может быть, он остался бы жив. Мне кажется, не нужно было его отправлять в вольную больницу одного, где няни и медсестры ночью спят после суетного дня. И греховная догадка живет в моем сознании, что кричал, плакал, стонал мой сын, пока сердце не остановилось. Не докричался до няни: та подошла, проснувшись, когда он уже умер, просто посмотреть, обходя свои посты…

Сейчас мне все безразлично. После освобождения мне идти некуда. Какая разница, что со мною будет?

Подпись — Наталья Анатольевна… Далее фамилия и адрес Нижегородской женской колонии.

* * *

Это письмо попалось мне утром 25 октября. По четвергам я пишу сценарий «Облаков». Вот уже десять лет. Каждый четверг. И с некоторых пор мне кажется, что это один нескончаемый, скорбный текст. Накануне в среду обязательно просматриваю «письма из зоны».

С Натальей Анатольевной (в зоне ее звали Смык) я познакомился в сентябре 1989 года в женской колонии строгого (для особо опасных рецидивисток) режима в Березниках. Место историческое, памятное, одно из тех, которые, по свидетельству Варлама Шаламова, были фундаментом ГУЛАГа. В январе 1990-го я брал там же у Натальи интервью. В архиве Центра должна быть видеозапись. А у меня в рабочей тетради остались «сведения о респонденте»: «Возраст — 35 лет, тюремный стаж (на момент взятия интервью) — 12 лет…». За многоточием — статьи УК, краткое описание приговоров суда и некоторые другие подробности «не для публики» (ничего злодейского в этих подробностях нет): Тихомирова… «верх»… «крытка»… «Жанна Д’Арк»… Я попросил местного психолога (Тихомирову) помочь мне с респондентками по теме «гомосексуализм в женской тюрьме»; в списке оказалась и Наталья Анатольевна. «Жанна Д’Арк» — это обозначение (для себя) одного из типов женщин. Арестанты называют таких «дерзкими» (с уважительной интонацией в голосе), нечто подобное киношному «с таким хоть в разведку». «Верх» — арестантка, которая принимает на себя роль мужчины в гомосексуальной «семье». «Крытка» — тюрьма, где содержатся и злостные нарушители режима содержания.

А сама Наталья оказалась по-женски стройна, обаятельна, притягательна, трогательна. Такие, как это ни странно, попадаются среди арестанток ее статуса. Интервью («Смык») вошло потом в сборник «Женские лагеря», к сожалению, его так и не удалось издать.

[В следующий раз] c Натальей Анатольевной мне довелось случайно встретиться через десять лет, в октябре 1999-го, в колонии в Нижнем Новгороде. Узнать Смык было трудно: она сильно постарела и ждала первого в своей жизни ребенка («залетела случайно, но решила оставить»). Однако я узнал. Это Наталью Анатольевну настолько поразило, что она заплакала.

Я прочитал письмо, присланное Наташей, спустя полгода после того, как оно было отправлено. Письмо было адресовано не мне, а сотруднице Центра, которая опекала Наталью Анатольевну (посылала вещи, подарки для ребенка и прочее).

Смык. Интервью

Я села в крытую первый раз в 1973-м году, в 1976-м я с крытой освобождалась. Там тогда был беспредел, слишком сожительство процветало, чему способствовала сама же администрация: ради своего же удовольствия наблюдать за нами через волчок. А еще администрация понимает, что, если разъединить пару, эти сожительницы обе работать не будут. А если вся бригада состоит из 20 человек по десять пар, это уже в работе стабильная бригада. Процветало сожительство — это одно. Драки. В основном на почве ревности процветали. И на почве скандальных конфликтов, когда сокамерницы оскорбляют друг друга. И драки администрацией не пресекались. Больше порядка на крытой навелось уже с 1984 года.

Вот такой случай был. Я совершила в крытой преступление, подельницей у меня была Аникина. Мы с ней сидели в 15-й камере. И мне подсылают записочку: «Смык (у меня кличка Смык), мы хотим раскрутиться, сделать передых себе от крытой, выехать на тюрьму под следствие, передохнуть. Решили жертвой избрать Аникину Лену. Убить ее. Расчетвертовать, покромсать, часть тела через унитаз спустить, а часть в мусор. И все, сплавить ее. Конечно, это даром не обойдется — мы знаем, но у нас подписывается вся камера, все семь человек». Ну, и мне записку.

Аникина ничего не знает, она была на положении шестерки. Над ней издевались, заставляли унитаз чистить, из тазика для мусора — борщ выльют — кушать заставляли. Я сколько раз это сама пресекала: не могу смотреть, когда человека унижают или вот так издеваются. И она как-то ко мне примкнула, Аникина. Я уже не стала позволять, чтобы над ней издевались. Но когда мне шестерят, мне тоже противно. А она старается мне завтрак получить или хлеб, или постирать, или чего-нибудь. Дело доходило до того, что ударить бы ее… Но она слабая передо мной, мне это противно. У нас когда скандал какой из-за этого, она говорит: «Ты все-таки стоишь за меня, я за тобой как за широкой спиной, я тебе обязана это сделать».

И вот я думаю: как же мне пресечь это преступление? Пойти против камеры? Да они уже не остановятся, будет не одна Аникина жертва, а буду и я жертва. Конечно, я этого не допущу, убийства не будет, но покалечены обе будем. Думаю: что тут делать? И вот выходят все на прогулку. И Аникина тоже с ними выходит. Я остаюсь в камере с двумя женщинами. Я воспользовалась тем, что они спят, и подкинула записку под дверь дежурному, все на записке написала. А тут, на мою беду, дежурный не поднял эту записку. Заводят сокамерниц с прогулки, а под дверью лежит записка. Одна из них поднимает записку и вслух читает. Тут получилась групповая драка. Часть бросается на Аникину, а часть на меня. Меня-то особо не бьют, в основном ее. Получается потасовка в камере. Драка страшная: выломали прутья, крови было много. Дежурный открывает дверь, Аникина выбилась в коридор. Тут уже разбросали всех, в карцера покидали девчонок. Меня закрывают в одиночку, не в карцер. И где-то дня через три ко мне Аникину бросают. Тут она вообще ко мне предана душой стала, когда вот все это раскрылось. Ночами не спит, пылинку с моей головы сдувает.

А я-то и сама не хотела освобождаться, но я не такой род преступления искала, не такую раскрутку. Мне моя натура не позволяет в жертву выбирать более слабого. У меня был свой враг — Кащенко, старший контролер, то есть надзиратель. Я не хотела Аникину в подельницы брать. Но она со мной в одной камере живет и как хвост за мной. Я говорю: «Аникина, я буду делать нападение на Кащенко, с ножом, смотри, чтобы близко тебя не было, ты мне в подельницы не нужна». Она говорит: «Я за тобой на край света, я без тебя на крытой не останусь». Ну, я с ножом на Кащенко бросаюсь, а она (мы с собой тазик взяли, чтобы в прогулочном дворике почистить песком) его тазиком по голове сзади. И пошла со мной по делу. Ее тоже со мной судили, но дали 3 года всего, мне 5 лет. Ну вот и все.

То, что в крытой процветало до 1984-го года, когда оглашалось мое преступление, когда был побег с крытой женщин (считай, из-под замка убежали), потом прекратилось. Тогда встряску дали администрации и там порядок навели. Сама администрация стала уже иначе относиться и к дракам этим, и к атмосфере среди осужденных в камерах… А вообще, когда такой порядок, когда делятся осужденные там на «ниже, выше», это в основном на первой судимости процветает. На общем режиме у рецидивистов уже нет.

— А что значит «ниже, выше»?

— Одна, пониже, считается шестеркой, другая, повыше, — бакланкой, третья, еще выше, — воровайкой (воровкой). Это у первоходок или у малолеток, которые стараются подражать мужикам, у них свои какие-то понятия. Я считаю, что эти понятия уродливые.