Иллюстрация: Алиса Ястребова / Медиазона
Редактор: Дмитрий Ткачев
Война и преступность связаны, во всяком случае, война и насильственная преступность. Мы более или менее уверенно можем говорить, что по итогам военного конфликта (что происходит во время войны, мы не очень знаем) и страна агрессор, и страна, пострадавшая от агрессии, испытывают на себе рост преступности. Это было посчитано на множестве стран после Второй мировой войны, с 1970-х годов криминологи это несколько раз пересчитывали. В основном растет уровень убийств — это самое хорошо измеряемое преступление, его сложнее всего скрыть. Вот по нему и определяли, был рост или не было. И рост был.
Другой вопрос, что мы до сих пор не знаем в точности, какой механизм стоял и стоит за этим ростом, это один или несколько разных механизмов, которые работают вместе. Может быть, это немного разные механизмы в каждом конкретном случае. У авторов классического исследования Дена Арчера и Розмари Гартнер было множество предположений. Но с тех пор практически каждое из их оригинальных предположений — гипотеза о ветеранах или гипотеза о нормализации насилия — проверялось и не получило какого-то однозначного подтверждения. Поэтому ничего, кроме того факта, что после окончания военного конфликта страны-участники испытывают рост преступности, мы не знаем.
По опыту жизни после Великой Отечественной известно, что был рост бандитизма — но уже после войны, когда страна восстанавливалась и девианты разного рода пытались разными способами улучшить свое положение. Что будет в России сейчас, мы можем сказать только по аналогии. В текущий момент говорить, что преступность растет из-за военных действий, я бы не стала.
Первая гипотеза связана с эффектом солидарности. Во время войны общество сплачивается, солидаризируется вокруг общей цели — противостояния противнику. И на это время базовые уровни преступлений, в том числе насильственных, падают. Достоверно мы не знаем, так это или нет, но, согласно гипотезе, когда война заканчивается, заканчивается и это искусственное время социальной солидарности — насилие просто возвращаются на довоенный уровень. То есть на самом деле происходит не рост, а как бы отскок с низкой базы.
Вторая гипотеза связана с тем, что по итогам войны одни нации проигрывают, другие выигрывают, и те, которые проигрывают, вроде как должны испытывать на себе то, что в криминологии называется эффектом социальной дезорганизации. Разрушаются многочисленные социальные связи и уменьшается способность общества коллективно противостоять преступности. Это ведет за собой рост всех типов преступлений — насильственных, в том числе организованно-насильственных. Война разрушила социальные связи, и общество как бы начинает организовываться вокруг каких-то новых вещей, например, преступности. Здесь нужно уточнить, что теоретически этот механизм должен был бы работать только для проигравших наций. А как я уже сказал, эффект, который наблюдали Арчер и Гартнер, и ученые после них, влияет и на победившие, и на проигравшие страны.
Также существует демографическая гипотеза, согласно которой во время войны государство извлекает из общества молодых людей, наиболее опасных с точки зрения насильственных преступлений, а потом возвращает их назад. Получается, что сначала искусственно занизили уровень преступности, а потом его искусственно повысили.
Вообще демографическая гипотеза играет довольно важную роль в криминологии. Для большей части стран преступники неравномерно распределены по возрастным когортам. Они сконцентрированы в основном среди сравнительно молодых людей — поздних подростков и двадцатилетних. И результат изменения уровней этих демографических когорт теоретически должен быть связан с уровнем преступности, в том числе преступного насилия — если вы искусственно вытащили когорту, а потом ее назад вернули, то чисто теоретически это дает такие эффекты.
Еще одно предположение было связано с тем, что война просто легитимирует насилие в обществе. Для людей становится приемлемым, что насилие и убийства — это обыденность, часть жизни.
Каждая из этих гипотез в какой-то степени проверялась, и ни одна из ни не нашла однозначного подтверждения.
Прямой, жесткой связи тут нет, и я далека от таких больших и вульгарных обобщений. Но по некоторым ветеранам Второй чеченской войны такой вывод сделать можно. У очень многих ветеранов были сложности в семье. Ветеран, кстати, может применять насилие не к своим домочадцам, а к самому себе. При мне ветеран, у которого я брала интервью, начал вколачивать табуретку в стену. Он, к счастью, не пытался бить меня по голове или себя об стену, но это выглядит жутко.
Опыт прямого участия в насилии опасен именно тем, что людям потом легко переключиться на насилие в обычной жизни. Для них это становится чуть ли не единственным инструментом решения любой проблемы. Поэтому понятно, что здесь можно ожидать роста домашнего насилия. И не только по отношению к жене, но и по отношению к старшим родственникам.
Существует теория жестоких ветеранов, или «эффект Рэмбо», как я ее называю. Она проверялась несколько раз на разных американских данных и, в общем, они не свидетельствуют о том, что ветераны в среднем обнаруживают большую или меньшую склонность к преступному насилию. Есть разница и внутри самих ветеранов. Дело в том, что в Соединенных Штатах некоторое время была призывная армия, а после окончания вьетнамской войны стали использовать профессиональную. Так вот, среди тех, кто добровольно пошел в армию, обнаруживалась несколько большая склонность к совершению насильственных преступлений, чем среди тех, кто был призван.
Есть исследование Вадима Волкова о силовом предпринимательстве. В нем одна из групп, которую он рассматривал в качестве «силовых предпринимателей» — бандитов, рэкетиров — концентрировалась вокруг воинов-афганцев. Но тут нужно отметить, что организованные преступные группы в позднем Советском Союзе и ранней постсоветской России образовывались вокруг любых организованных групп — неважно, кто это был: ветераны Афганистана, каратисты или другие спортивные секции. Важно, что они были организованной группой и находились в той самой высокорисковой группе сравнительно молодых мужчин, готовых использовать насилие для достижения своих целей.
Если мы посмотрим на скачки убийств в России девяностых-нулевых годов, то мы, кажется, можем выявить эхо тогдашних военных кампаний. Первый пик убийств в России — это 1994-1995 годы, а второй пик — 2003-2004. И они примерно соответствует времени первой и второй Чеченских войн. Действительно ли эти всплески связаны с войнами, или за этим стоят какие-то другие механизмы, мы не знаем, поскольку этого никто не проверял. Как оказалось, это не настолько очевидная вещь.
В свое время, в 2006 году, я руководила исследованием возвращения сотрудников милиции в общество на фоне чеченских кампаний. Тогда в порядке командировок фактически все правоохранительные органы — в том числе, милицию — командировали на полгода, а то и больше, в Чечню для участия в контртеррористической операции. Здесь я могу обоснованно говорить, что влияние на их профессиональную работу участие в прямых военных действиях, конечно же, окажет.
У сотрудника тогда милиции, а сейчас полиции или Росгвардии, который участвует в военных действиях и получает боевой опыт, стирается грань между обычным преступником, диверсантом и просто человеком. Омоновцы, которых командировали в Чечню — если они не стояли на КПП, то находились в населенных пунктах и работали во временных отделах милиции, которые там создавались. Они не понимали, эти вот местные жители, чеченцы — это те, кто поддерживают террористов, как тогда говорили? или уголовники? или это просто обычные люди?
Когда опасность чувствуешь отовсюду, грань стирается. И этот опыт разрушителен для профессиональной работы полиции. Все-таки профессиональный навык понимать, что перед тобой просто нарушитель, преступник, а не военный противник — это важная вещь. Это очень опасно. Потому что модель поведения у вернувшихся с войны уже другая: происходит опривычивание прямого и жестокого насилия в отношении людей. Это становится просто — переключение в режим насилия происходит моментально, это становится профессиональным навыком.
Отдельно хочется сказать про социальные карьеры этих людей. Очень многие, имея опыт военных действий, в том числе, убийства людей, не могут взять и интегрировать свою личную историю в послевоенную жизнь. Обычно это выливается в то, что у очень многих в мирной жизни просто не складывается обычная рутинная повседневность. Это сопровождается пьянством, разводами. И знаете, как мне сказал один ветеран Чечни: «Эти люди, мои сослуживцы, все мы, по сути, суицидим чужими руками».
Из тех моих респондентов, с которыми я работала как исследователь, у которых брала интервью, в живых осталось человека два. Это действительно короткие социальные карьеры. И там почти нет примеров, когда человек смог как-то по-другому выстроить свою жизнь. Люди, которые прошли войну, комфортно и уверенно себя чувствуют только в военных обстоятельствах, и для многих наиболее удачный сценарий — участие в других военных конфликтах.
Я боюсь, что если правоохранительные органы в таком количестве задействованы в военных действиях, то потом мы будем иметь рост самоубийств, несчастных случаев и насилия по отношению к обычным гражданам. Все это, вероятно, произойдет, когда эти люди вернутся на работу в свои подразделения.
Тогда это было так: омоновцы, которые непосредственно воевали в Чечне, возвращались в свои регионы и становились по сути пэпээсниками. Из них формировали патрульные бригады, которые патрулируют улицы, обеспечивают порядок во время футбольных матчей. Дальше они задерживают нарушителя, и все — нарушителя нет. Когда они приезжают на вызов, они сносят дом, кладут в пол лицом всех, кто там есть. Эти люди действуют так, как они действовали на зачистках. Это совершенно другая профессиональная модель поведения.
Я не думаю, что амнистия заключенных, обещанная Пригожиным, как-то повлияет на общество или преступность, хотя риск такой есть. Я думаю, что они просто погибнут. Их утилизуют, простите за термин — в представлении властей есть такой вот преступный «контингент», их даже людьми не называют. Вот пускай они послужат отечеству, погибнут и погибнут. Их никто не считает.
Но систематические конвейерные поставки тюремного — то есть гражданского, по сути — населения на военные действия, которые абсолютно не урегулированы российским законодательством, просто опровергают вообще всю существующую в Россию систему исполнения наказаний. ФСИН отодвинута в сторону и вряд ли может возразить. Понимаете, правозащитники в России дошли до ситуации, когда они сажают людей обратно в тюрьму, потому что люди имеют на это право.
Кроме того, мы можем вспомнить кровавый блокбастер с заключенным Нужиным, которого казнили, можно сказать, в прямом эфире и героизировали эту казнь. Это все абсолютное опровержение права. И мы не видим надлежащей реакции государства на эти события.
Это называется failed state. Государство просто открыто пренебрегает собственным законодательством.
Абсолютно уверенно мы можем ожидать еще большего расширения рамок допустимого насилия. Стране демонстрируют, как правильно поступать с «предателями» при отсутствии реакции со стороны государства. Размываются границы допустимого насилия. Учитывая это, скажем так: преступность может вырасти равномерно везде, потому что многое стало можно. И пострадать могут совершенно разные люди.
Опыт участия заключенных в Великой Отечественной войне, когда их отпускали на свободу, кажется, хорошо предсказывает то, что должно произойти с людьми, которые пытаются получить амнистию при помощи участия в организациях типа «ЧВК Вагнера». Можно даже предположить, что Пригожин говорит правду, и по итогу заключенные получат амнистию. Возможно, у него действительно есть такие полномочия. Но массовый пример того, что было после Второй мировой войны, говорит нам, что эта амнистия не пойдет им впрок. Большая часть из них все равно вернется обратно в колонии. Это базовый криминологический факт.
Ваше преступное поведение в прошлом является лучшим предсказателем вашего преступного поведения в будущем. Если у вас есть опыт нахождения в местах лишения свободы, это с большой вероятностью прогнозирует вашу рецидивность. А если речь идет о таких идейных, закоренелых преступниках, которые готовы взять в руки оружие — а это максимально оппортунистическое поведение — то они будут это оппортунистическое поведение обнаруживать и вне военного конфликта. С высокой вероятностью при условии минимально работающей правоохранительной системы это приведет к конфликту с ней, а потом и к возвращению в места лишения свободы.
Если вы посмотрите на так называемых «сук», многие из влиятельных людей в «сучьем» движении имели очень высокие награды и офицерские погоны. Все указывало на то, что они должны были неплохо встроиться в новую послевоенную действительность. Но они предпочли просто вернуться к своему довоенному образу жизни — и закономерно оказались в лагерях.
Пример с советскими заключенными показывает, что ничего особенно не изменится. Я не думаю, что в этом случае произойдет что-то другое.
Война — это особая ситуация в социологическом смысле. И кажется, что после ее окончания рано или поздно все просто возвращается к варианту нормы. А в любой нормальной ситуации людей, совершивших серьезные преступления, в обществе оценивают негативно, они видятся людям как источник опасности.
Логичным кажется, что существует связь между экономическим положением в стране и тем, что у нее с преступностью. Но на самом деле там все еще менее понятно, чем с войнами. Хороший пример — рецессия 2008-2009 годов. От нее пострадали практически все страны в мире, в том числе, Россия или США. Но ни та, ни другая страна не увидела сколько-нибудь серьезного роста ненасильственной, неимущественной преступности прямо в результате рецессии 2009 года.
Сейчас шаткий консенсус остановился на том, что экономика влияет на преступность, если есть инфляция. То есть само по себе сокращение экономики — то, что экономисты называют рецессией — не должно вызывать волну имущественной преступности. Человек в результате рецессии беднеет, но почему-то воровать не идет. Скорее дело в том, что покупательная способность денег падает и возникают локальные дефициты товаров. Инфляция, особенно сильная или галопирующая, может призывать к жизни тактики выживания для отдельных групп населения, которые, в том числе, включают нарушение закона.
Хороший пример — хотя тоже не до конца изучен, но мне очень нравится, поскольку на примере России был хорошо виден — это автомобильные кражи. Если вы возьмете статистику, то увидите внезапный всплеск почти в полтора раза в 2014-2015 годах. То есть в 2008-2009 году, в самой острой фазе кризиса, всплеска не было, а в 2014-м — произошло!
Но если вы почитаете, что говорили российские страховщики и люди, связанные с автобизнесом, то узнаете, что в 2014-2017 годах у российского потребителя на фоне валютного кризиса резко снизилась возможность для покупки запчастей. То есть угон автомобилей и разбор на запчасти внезапно стал осмысленной экономической стратегией. Это стало премиальным теневым рынком. И такие примеры, кажется, всегда следуют за инфляцией и скачками валюты.
Я подозреваю, что ситуация в России зимой-весной этого года не сильно отличается. Разрывались логистические цепи поставок. Подозреваю, если через пару лет мы посмотрим на среднегодовые уровни определенного типа преступлений, например, автомобильных краж, то увидим ситуацию, очень похожую на 2014-2015 годы. То же самое можно сказать про совсем низовые практики выживания типа шоплифтинга, мелких краж.
Экономика после войн часто оказывается разрушена даже в победивших странах. Они испытывают проблемы с тем, чтобы вернуться на мирные рельсы. Хороший пример — это Соединенные Штаты после Второй мировой, когда, казалось бы, должен был начаться быстрый экономический рост. И он начался в 1950-е годы. Но сразу после войны возникали самые неожиданные дефициты — например, известный дефицит мяса в 1946 году, когда вы ни за какие деньги не могли его купить. Просто потому, что всю войну вся экономика была настроена на создание консервных заводов для армии и отправку всего этого добра в Европу, а логистические цепи внутри страны фактически разрушены. И вокруг таких вещей типа мяса и продуктов питания возникают криминальные группы, целый теневой рынок, который, в том числе, способствует росту преступности.
Если если у вас есть группа людей, которая, например, периодически крадет в магазине, то когда их жизненные шансы сильно ухудшаются, такое поведение становится постоянным — вы начинаете красть в магазине не раз в месяц, а раз в неделю или каждый день. Тут логично предполагать, что преступность вырастет в максимально маргинализированных слоях населения. Но она и так там сконцентрирована. Не по расовому признаку, не по этническому, а по признаку дохода — люди, занимающиеся определенную нишу в экономике, у которых нет постоянного профессионального источника дохода, находятся в этой серой зоне.
В России довольно низкий уровень уличной преступности, особенно по сравнению с тем, что было лет 20 назад. И в этом смысле даже небольшое увеличение может восприниматься людьми как всплеск. Другое дело, что мы живем уже не в России начала нулевых, сейчас даже в сравнительно небольших городах есть аналоги систем «Безопасный город», камеры натыканы примерно на каждом углу в нескольких местах. Если вы зайдете в любой провинциальный паблик, то минимальное происшествие в городе на 100-200 тысяч человек будет максимально широко освещено — просто потому, что есть множество видеосвидетельств.
И это, конечно, влияет на то, какое поведение потенциальный преступник рассматривает как рациональное. Вы не будете под камеру вырывать сумки, потому что вас очень быстро поймают. Это будет скорее рост тайных хищений, чем открытых, и рост удаленных мошенничеств, который наблюдался и до войны.