«Говорят, что я подонок». Учитель из Челябинской области снимал школу во время войны — и показал свой фильм на фестивале «Сандэнс»

— Как вы узнали о Павле и почему решили взяться за этот фильм?

Дэвид. Как и показано в фильме, до меня определенным образом дошла кастинговая заявка. И когда я узнал про Пашу и его желание показать, что происходит в его школе, меня это очень вдохновило. Был, конечно, определенный мандраж, потому что я не говорю по-русски. Но я 10 лет работал в Китае, снимал там в самых разных учреждениях, так что у меня был кое-какой опыт выстраивания логистики таких съемок. И еще — я почувствовал очень сильную связь с Пашей и с тем, что он пытался выразить. Я почувствовал, что должен использовать свой опыт и помочь ему рассказать эту историю.

— Что вы думаете об этических проблемах, связанных со съемками детей и с тем, что герои не знали, для чего это снимается?

Павел. На самом деле это факт — никто не знал, что снимается кино. Но многое из того, что снято для фильма, 90%, это было снято для министерства просвещения Российской Федерации, именно для этих отчетов.

Мне звонили из Карабаша и говорили: «Почему ты используешь в кадре наших детей?». Я говорю: «Так, подождите, а когда мы отсылали это министерству, то не использовались эти кадры?».

Я всего лишь выполнял свою работу, я снимал эти уроки. Невозможно зайти в кабинет и сказать: «Так, товарищ, а теперь я буду снимать ваш урок». Нет, это меня заставили снимать этот урок, чтобы потом отчитаться.

И на самом деле, когда дети приходят получать образование, каждый год родители подписывают согласие об обработке персональных данных. По факту, если грубо так говорить, они подписывали согласие на обработку персональных данных, когда поступили в школу. Знаете, как делают? Обычно это положено так… Допустим, какой-то праздник, какая-то выставка. Я должен собрать всех участников и раздать им бумажки, родители должны заполнить и потом мне их вернуть. Но как поступают многие образовательные организации в России? Перед началом учебного года они берут согласие на обработку персональных данных, которое заполняют родители, на все — включая и выставки, и фотографии, и публикации. Абсолютно на все.

— Я бы хотела узнать и мнение Дэвида как документалиста с большим опытом.

Дэвид. В самом начале, если речь идет о безопасности и этике, я знал, что нет какого-то одного человека, который мог бы принимать подобные решения. Я понимал, что мне такое не по плечу, да и у Паши тоже вряд ли были ответы на все вопросы. И мы решили, что нужно получить максимально профессиональные советы и обратную связь в этом плане. Первым делом я показал материал и рассказал об общей идее «Би-би-си», редактору программы Storyville. И она сказала: ладно, давайте делать это вместе и прогоним все через редакционный процесс «Би-би-си». Так что с самого начала мы работали над вопросами этики и безопасности вместе с ними и в некотором смысле отдали им это на откуп. Они одобрили финальный монтаж нашего фильма. Мы использовали съемки детей, потому что это обосновано редакционными соображениями и общественной значимостью. А еще была такая мысль, такая дилемма: в этой ситуации любая форма согласия на съемки создавала бы для людей гораздо больше угроз. Учитывая все эти соображения и комментарии, которые мы получили от «Би-би-си», мы и сделали все так, как сделали.

Должен добавить: чтобы получить наиболее точный ответ на этот вопрос, вам нужно свериться с редакционной политикой «Би-би-си» и, возможно, поговорить с продюсерами фильма, потому что весь процесс согласования шел через них. То, что мы с Пашей вам рассказываем, это косвенный опыт.

Павел. Они не знали, что это будет фильм. Ну, это правда, это так. Но с другой стороны, кто-нибудь спрашивал когда-нибудь у Манского, а вы вот этим своим корейским девочкам и мальчикам сказали, что снимается кино «В лучах солнца»? Кто-нибудь его спросил? Нет. Получить информацию в авторитарном режиме непросто. Если бы я пришел в кабинет и сказал: «Слушайте, я снимаю кино о том, что Путин вас заставляет проводить уроки» — кто бы мне чего говорил, какой бы урок я снял?! Разумеется, нет.

— Какой была ваша роль в съемочном процессе?

Дэвид. У меня не было в нем роли. Наше сотрудничество было очень чистым: я занимался постпродакшном и монтажом, а Паша — съемками.

— Влияли ли вы на съемки в процессе? Обсуждали какие-то решения?

Дэвид. Я пытался в процессе съемок давать Паше какую-то обратную связь: за какими историями стоит следить, что подснять, чтобы сделать их более выпуклыми. Наверное, такое было, но совсем немного. В целом все было устроено так: я смотрю материал, который отражает видение Паши — и он снимал то, что хотел снять. Мое влияние на фильм в первую очередь сводится к выстраиванию общей сюжетной линии, закадровому тексту, к тому, как мы изображаем самого Пашу. Но это уже сценарий, а не съемки сами по себе.

Павел. Я могу тут дополнить. Руководило нашими съемками министерство просвещения Российской Федерации. Вот это точно могу сказать. Такому сценарному плану, как отправляли они, можно только позавидовать. Это полностью расписанный урок, полностью расписанная презентация. На какой минуте какой учитель что должен сказать, как дети должны посмотреть, как дети должны отреагировать. Там полностью просто монтажный план у тебя весь. Вот за это им можно сказать спасибо — за то, что облегчили труд.

Дэвид. Меня больше всего поразило то, чего, наверное, сам Паша поначалу не видел. Паша очень хотел показать миру, что происходит в его школе. И он хотел собрать максимальное количество иллюстраций происходящего. А на меня, когда я это все увидел, наибольшее впечатление произвел сам Паша, его храбрость и приверженность правде. Не думаю, что я когда-либо встречал человека, который был бы настолько привержен правде. Полтора года назад он сказал: «Обещаю, я сделаю с вами этот фильм». И уже потом, когда мы впервые встретились лично, я такой: «Блин, не могу поверить, что у тебя это все получилось». А он: «Ну я же обещал». И поэтому мне хотелось вывести на передний план его историю. Ну и помимо этого мне было очень интересно выстроить полноценную коллаборацию с Пашей.

Я сам из Флориды, и надо сказать, что там в школах очень похожие тенденции — конечно, не настолько экстремальные. И я вижу, как окружающие меня люди становятся соучастниками всего этого и не протестуют. Так что меня очень зацепила история Паши: он тоже оказался в ситуации, когда вокруг столько соучастников происходящего, но нашел в себе силы совершить очень смелый поступок. Вслух произнес: тут происходит что-то неправильное. И это тронуло меня до глубины души.

— Как американские зрители восприняли?

Дэвид. Мне кажется, здесь, на «Санденсе»… Вообще, фильм получился исключительно потому, что мы стали сотрудничать. Это был очень решительный шаг для меня — и еще более решительный шаг для Паши, довериться совершенно незнакомому иностранцу. И мне кажется, что именно потому, что мы совместили наши взгляды, фильм обрел множество уровней и измерений. В этом его уникальность, потому что мы очень разные люди, находящиеся в очень разных обстоятельствах. Фильм можно интерпретировать через взгляд Паши, задачей которого было рассказать, что происходит с людьми в России. Но для меня как человека из штата Флорида, США, важнее всего была универсальность Пашиной истории и темы соучастия. Система меняется неприемлемым для тебя образом. И я это вложил в фильм. А реакция на «Санденсе» тоже разная. Тут есть русские, которые реагируют в первую очередь на то, что важно для Паши, а есть американцы, которые проводят параллели с американской ситуацией.

С кем бы я ни обсуждал фильм — здесь на «Санденсе», в Америке, в Европе, — любой видит в Пашином школьном кабинете что-то очень знакомое. Это такое место, где тусуются ученики. И его взаимоотношения с детьми — мы все такое знаем, в любой школе есть такой учитель. Паша сам говорит в фильме, что его кабинет — это пространство демократии. Это место, где можно почувствовать себя свободным, не подчиняться каким-то проявлениям национальной культуры.

А во Флориде — и это просто один пример, такое происходит по всем Штатам, просто во Флориде очень известный случай, потому что все началось раньше, — уже несколько лет назад губернатор Рон ДеСантис стал вводить разные ограничения в школах. Запрещают книги, учителя не могут рассказывать о каких-то вещах на уроках… Некоторые политики пытаются вытравить из школы все, кроме какого-то одного типа мышления. И все американцы здесь, на «Санденсе», говорят мне про это. Меня самого это удивляет, но американцы и правда помещают фильм в свой контекст, и для них история гораздо в большей степени универсальная, чем российская.

— Как вы думаете, какое влияние будет у этого фильма?

Дэвид. Ну, пока еще очень рано говорить, только-только прошла премьера. И я видел только реакцию американской аудитории. Мы, конечно, будем стараться показать фильм по всему миру. Он будет в телеэфире, на других фестивалях. В американском контексте люди считают его очень вдохновляющим. Он заставляет их думать и о собственном соучастии, о том, как они наблюдают за разложением системы и ничего при этом не делают. Но еще я очень надеюсь, что россияне смогут увидеть фильм и он наведет их на какие-то мысли о происходящем в их собственной стране. Но тут, конечно, Паше виднее.

— Спасибо большое. В целом это все вопросы, которые у меня были для Дэвида. Остальные в основном для Паши. Как вы пришли от участия в конкурсе «Лидер XXI века» к съемкам антивоенного фильма?

— Если вы молодой педагог в России, вы должны понимать, что никто вас на хрен и не спросит, хотите вы в этом конкурсе участвовать или не хотите. Просто поедете туда и все. Ну, со мной точно так и случилось. Моя номинация была последней. Там было очень-очень много конкурсантов. Вот пока мы ехали, и пока я сидел, смотрел на всех участников, — а это было около четырех часов подряд — у меня было время подготовиться. Я туда поехал даже неподготовленный, если честно. Но выиграл, представляете?

С момента начала войны все сильно поменялось, и во мне очень сильно все перевернулось. Я помню в первый день, когда война началась, я просто психовал — ходил, директорке говорил: «Ну что же вы такое говорите, как можно это поддерживать?». Она говорит: «Возьми выходные, отдохни». Вот мне дали даже несколько дней выходных… Но с начала войны все очень резко поменялась.

Если вы смотрели фильм, вы знаете, что я писал заявление об увольнении. Это чистая правда. И когда я вернулся туда, я уже знал, что я снимаю фильм.

— Мне показалось, что вы были действительно увлечены своей работой и хотели строить какую-то карьеру в сфере образования. Но так вышло, что пришлось от всего отказаться. И мне интересно, как эта трансформация произошла.

— Это на самом деле очень сложно. Это такой перелом, вы не представляете. Мы с ребятами на КВН ездили, везде участвовали, первые призовые места занимали, им это все нравилось, мне это все нравилось. Это было безумно интересное время, очень крутое. Вот это потом переломилась, и у меня внутри это переломилась так сильно! Я был просто убит.

— Как был устроен процесс съемок?

— Министерство просвещения Российской Федерации присылало распоряжение, что нужно снять урок. Мне замдиректора по воспитательной работе говорит: «Иди снимай». Я иду, снимаю.

Я снимал на две камеры. Одна камера записывает хорошо, а вторая так, похуже. Вот с одной камеры, которая похуже пишет, я отправляю в министерство — немонтированное, ничего. Ту, что получше — которая звуки пишет и всякое такое — я откладывал на жесткий диск.

Дэвид мне писал в самом начале, когда мы только начали работать: «Ты можешь поставить камеру и дома себя поснимать, пожалуйста». Ему-то было гораздо интереснее, как я это переживаю, как я это чувствую. А мне гораздо важнее было показать, что происходит. И поэтому у меня были такие вопросы: «Серьезно? Зачем мне ставить камеру дома и снимать себя дома? Как, зачем, для чего?». Я-то, говорю, я же не про это — я просто фиксирую это все. Потом подумал, что да, может быть, это даже и к лучшему.

Вот у меня в школе был кружок операторской работы. Дети умеют снимать, и многие снимали даже всякие разные сюжеты для местного телевидения. Допустим, я обязан снять мероприятие, допустим, посвящение в первоклассники. Я был обязан снять, но я стою на сцене. Я же не буду сам себя снимать. Понятно, прошу детей о помощи, они ходят и снимают. Иногда было такое, что другие учителя, которые были свободны, приходили и снимали.

— Как вы уехали из России? Я не прошу подробностей, но в целом, насколько это было нервно, насколько это было опасно?

— Очень нервно, очень нервно. Вы не представляете, насколько это нервно. У меня жестких дисков семь штук. Представляете? Вот у меня таких семь штук лежат в портфеле вместе с ноутбуком. Я сдаю его на ленту. Она же видит, что там эти жесткие диски. Я думаю: «Господи Иисусе, как она меня сейчас спросит. Вы вообще советский человек или нет? Куда вы летите? В Турцию с билетами туда и обратно и везете столько жестких дисков?». Я делал вид, что со мной ничего не происходит, но это было очень страшно.

— Как на отъезд отреагировала ваша семья?

— Я говорил, что я поеду, но они не знают, что это может быть всегда. Но сейчас, скорее всего, догадываются. Они не знали, что фильм готовится, никто не знал, что он будет.

— Тяжело ли вам было расставаться со школой, учениками и коллегами?

— Да. Как бы ни было хорошо или плохо, это мои коллеги, мои друзья, про которых я не могу ничего плохого абсолютно сказать. Даже из-за того, что приходится людям проводить эти уроки… Я же понимаю, что это от того, что мы смирились вообще абсолютно со всем. И даже вопросов никаких внутри себя не задаем. Надо, не надо, можно, не можно — тебе сказали, ты это делаешь.

У нас же как? Почему многие учителя покупаются на выходки этого Бохана? Потому что ты уже не понимаешь, где правда, где неправда. Страна настолько абсурдной становится, что ты уже привыкаешь. Прислали тебе текст? Ну-ка быстро пошел и говоришь. Так сказали снять? Ну-ка быстро камеру ставишь и снимаешь...

Да, и с городом жалко было расставаться, и с семьей, и с коллегами. Я на самом деле очень люблю это место и город, и всех на свете.

— Как ваши бывшие ученики и коллеги отреагировали на выход фильма?

— По-разному. Кто-то написал, что я мразь. Кто-то сказал, что это важно для нас для всех, спасибо. Комментарии разные по этому поводу. Нужно еще сказать, что они не видели этот фильм. Они все боятся, переживают, потому что нет информации никакой. Они не могут посмотреть этот фильм. Вы понимаете, что фильм на самом деле о любви к Родине? И если бы они смогли как-нибудь его посмотреть, то им было бы легче гораздо.

— Что вы думаете о травле в соцсетях?

— А чего мне про это думать? Они говорят, что я подонок. Так они не смотрели фильм. Они говорят, что я мерзавец и предатель Родины. Они не смотрели фильм. Но с чьих слов я предатель Родины? Со слов Владимира Путина? Для себя я не предатель Родины. Я люблю свою страну, люблю людей, люблю свой город. Надеюсь туда вернуться рано или поздно. Ну как? Фильм-то про любовь, понимаете, про любовь. Они не знают, что фильм про любовь. Сидят и говорят: «Вот говно наснимал тут, дерьма навыливал».

— Можно ли как-то описать этот эффект, который вся эта пропагандистская программа оказывает на детей на самом деле? Становятся ли они фанатами Путина?

— Я даже, если честно, не берусь на это ответить. Я знаю, что есть дети, которые покупаются на это. Есть дети, которые не покупаются. Еще мы должны с вами понимать, что есть такая специфика взросления ребенка, особенно в начальных классах, когда все, что говорит учитель, кажется правдой.

— Как вы думаете, какое влияние окажет этот фильм на зрителей?

— Мне бы хотелось, чтобы зрители его посчитали важным. Фильмом, который описывает время. Пусть не все целиком. Я за это и не берусь. Я вот просто изнутри показал, как это работает на самом деле.

— Чем вы планируете заниматься дальше?

— Попить кофе я сейчас хочу. Неизвестно. Начинаю думать о будущем — начинаю расстраиваться. Потом себя уговариваю: «Зачем ты думаешь об этом? Это еще не случилось». Немножко себя успокаиваю, а потом опять начинаю задумываться о будущем, и еще журналисты постоянно этот вопрос задают. Сложно говорить о будущем, когда в него не веришь. Что ты скажешь? Я хочу жить дома, хочу говорить на своем родном языке, хочу быть рядом со своими друзьями, хочу отмечать с ними одни и те же праздники, радоваться одним и тем же пустякам и всякое такое. Но я не могу этого делать.

Редакторы: Дмитрий Голубовский, Дмитрий Ткачев