«Людей наваливали друг на друга, превращая в массу, которую уминали ногами». Россиянин об аресте после «Марша нетунеядцев» в Минске

Я путешественник, автостопом ехал в Европу, в Польшу и далее, и так я оказался в Минске. Там я остановился у друзей. Сам я тоже политический активист и анархист, и когда узнал, что будет такая акция, подумал, почему бы мне не сходить туда.

На месте, где сбора мы сразу увидели толпу людей. Мы шли с товарищем, и он по пути мне говорил: вот, смотри, это тихушники — работники органов в гражданской форме. Их было очень много. По идее, они уже выхватывали «подозрительных личностей», и ориентировка у них была именно на анархистов. Но мы прошли достаточно беспрепятственно, сразу нашли свой анархоблок и влились в него. Потом шли всю дорогу, вцепившись друг в друга, потому что была опасность, что нас будут выхватывать по одному.

С лозунгами и баннерами мы шли под бой барабанов своим ровным черным блоком. Люди, которые шли рядом, нас активно поддерживали, говорили, что вам грозит опасность, и лучше как-то рассосаться. Мы сами не знали, как это лучше сделать, потому что если бы мы стали разбегаться, нас бы по одному всех изловили. Мы решили до конца держаться единой группой, сесть в общественный транспорт, уехать и затеряться по пути следования. Когда мы подходили к остановке, были попытки милиционеров в штатском выхватить кого-то из толпы, но нас хорошо поддерживали люди, которые были на акции, они окружили нас кольцом. Мы сцепились и не дали проникать людям между нами.

Никого не растеряв, мы сели в троллейбус номер 37 и подумали, что может и хорошо все кончится. Но где-то остановки через три-четыре троллейбус подрезали несколько микроавтобусов, откуда выбежали люди в повседневной одежде — было непонятно, сотрудники они или нет. Начали ломиться во все двери, мы стали эти двери держать. Они начали их ломать. При этом в троллейбусе находились люди, которые к этой ситуации отношения не имели. Люди снаружи пытались сломать двери, мы их держали, как могли. Они громко матерились и орали: «Открывайте, ** вашу мать, ублюдки *****». В какой-то момент стал проникать через двери слезоточивый газ.

Наконец двери были выломаны. Мы сцеплялись между собой, как могли, но так или иначе нас по одному растаскивали, по пути били. Некоторых избивали очень сильно; мне тоже досталось, но не могу сказать, что сильно: разбили губу, несколько раз ударили по голове, заламывали руки. Потом нас погрузили в эти самые микроавтобусы, наваливая людей друг на друга, превращая просто в какую-то нечеловеческую массу, которую уминали ногами.

Когда мы ехали в отделение, сотрудники по пути избивали людей, которые лежали на полу и просто ходили по ним пешком. Всего человек 40–45, вообще в тот день задержали 51 человек, насколько я понимаю, некоторых на подходе, остальных прямо в троллейбусе.

Всех нас стали развозить по разным отделениям, меня отвезли в РУВД Центральное. Там нас выстроили вдоль стен, руки вверх, ноги пошире, кого-то били по ногам — так мы стояли час на восхитительном свежем воздухе. Я сразу заинтересовал сотрудников наличием российского паспорта. Вокруг меня возникал ажиотаж, все подходили на меня смотреть. Впрочем, дальше ажиотажа не зашло: мы переместились в отделение, там тоже стояли вдоль стен в ожидании, что же будет, что же будет. Вокруг ходили те люди, которые нас задерживали и заламывали руки — переписывали друг у друга показания свидетелей, которыми они выступали впоследствии на суде.

«Марш нетунеядцев» в Минске, 15 марта 2017 года. Фото: Виктор Драчев / ТАСС

Бегали, нервничали, переживали, все переписывали с шаблона. Все протоколы были переписаны с одного листа — никто его даже не прятал, все уполномоченные передавали из рук в руки этот листочек.

Нас обвинили в нарушении порядка проведения массовых акций и неповиновении сотрудникам милиции. У всех были немного разные формулировки, чтобы не совсем топорно выглядело: кто-то больше кричал и меньше руками махал, кто-то, наоборот, больше руками махал. При этом никто не представлялся, никаких удостоверений не предъявлял, когда они залезали в троллейбус. Что это были сотрудники милиции, и предположить-то было невозможно.

На суде мне дали 15 суток: всем, кто был на суде в тот день, раздали ровно от 12 до 15 суток. Сам суд представлял собой абсолютнейший фарс: судья очень помпезно открывал заседания, какие-то высокопарные речи о законности произносил. Адвоката вообще не было. Я просил, но мне сказали: у вас же нет никакого подписанного контракта с адвокатом, а так как дело не уголовное, а административное, какой вам еще к черту адвокат, судитесь так. Все было на русском языке.

Все строилось на показаниях свидетелей, тех самых, которые были переписаны конвейером. В суд пришли в качестве свидетелей те самые омоновцы, которые вламывались в троллейбус. Когда мне было предоставлено слово в конце заседания, я сказал, что это ни в какие ворота не лезет, это произвол и беспредел. В знак протеста против такого положения вещей я объявил голодовку, которую держал во время ареста.

После суда нас всех отвезли в ЦИП — Центр изоляции правонарушителей. Там меня содержали последующие 15 суток. Сначала я сидел в четырехместной камере с товарищем, с которым были в троллейбусе и двумя людьми, которые отбывали свою алкогольную повинность — они находятся на карандаше у участкового, и тот всегда может подтянуть людей с условным «шлейфом асоциальщины», чтобы подправить статистику. Так они и циркулируют: выходят и снова возвращаются.

Мы сидели вчетвером, эти двое людей нас очень поддерживали, говорили, мол, за правду страдают, молодцы-ребята. Вообще по поводу контингента в камерах, который я видел: о методах наших они могут спорить, что митинги бессмысленны, но что Лукашенко ни в какие ворота не влезает, в этом все консенсусно сходятся.

Потом нас расселили в восьмиместную камеру. Там нас оказалось уже четверо из того злополучного троллейбуса. С нами перешел один из тех, что по алкогольной повинности, двое с какими-то бытовыми правонарушениями, и один человек, ожидающий депортации в Азербайджан. Быт был налажен, приходили передачки — я не ел, рис отдавал ребятам. Я каждое утро во время проверки говорил, что я голодаю, давайте мне врача; мне отвечали, да пошел-ка ты прочь, хочешь состояние хорошее, ешь еду.

В один прекрасный момент дежурный сказал: «Да у тебя же российское гражданство». И через несколько дней мне сказали собираться с вещами. Меня вывели с вещами и перевели в другую камеру, где я оказался в ситуации совершенно иного социального микросообщества. Меня поместили в камеру с людьми, которые ожидают депортации. Они находятся там уже очень долго, психологическое состояние у них совершенно другое. Они достаточно агрессивные, между собой общаются жестко, у них выстроена своя какая-то иерархия и вообще авторитарные отношения. К тому же дежурный, который меня привел, сказал: «Смотрите-ка, ваш новый товарищ по камере, он голодает. Вы думайте, голодает один, а страдать будут все — и прогулок не будет, и еще чего-нибудь». Я думаю, перевод был репрессивной мерой, чтобы оказать психологическое давление на меня.

Сначала у меня был конфликт с новыми сокамерниками по поводу голодовки. В дальнейшем он, к счастью, развития не получил. Я понял, что с этими людьми мне совершенно не о чем разговаривать, и наши мировоззрения кардинально отличаются, и я просто с ними не общался, экономя энергию на разговорах. Жил абсолютно обособленно, ограничиваясь фразами по быту.

У нас в предыдущей камере были бельевые вши. Когда меня переводили, я настоял на санитарной обработке своих вещей. Когда вши появились в новой камере, администрация начала говорить, что, мол, вот к вам перешел, это от него все, ему же надо стричься. Надо сказать, что у меня шевелюра присутствует, большое количество волос, с которыми я расставаться наотрез отказался. Они пытались настоять через моих соседей по камере: пока не пострижешься, мы никого обрабатывать не будем, живите со вшами. Естественно, ожидали, что сокамерники будут давить на меня, но, как ни удивительно, давить на меня не стали и стали требовать обработки от администрации.

Я постоянно обращался за медицинской помощью, мне отказывали. В одну из ночей у меня была резкая боль в груди, я стучал в дверь, кричал. Пришла доктор, начала мне смеяться в лицо и хамить, потом меня доставили в карцер, где почему-то проводилось обследование. Мне предложили анальгин. Я от него отказался, разумеется. На пару часов меня в этом карцере оставили — видимо, в назидание.

Была непонятна моя дальнейшая судьба. Ко мне два раза приходила адвокат и еще работник местной миграционной службы. Он пришел в первый день, когда меня привезли и сказал, что, возможно, будут депортировать. Конкретики не было. Некоторые из депортантов, с которыми я был в камере, сидят уже по году и ждут депортации. У них нет документов, и бюрократическое оформление занимает очень много времени. Там есть люди, жившие в стране с «хвостами» из Украины, из России, из Латвии. Есть человек с Коморских островов, которого привезли в страну по ошибке — обещали привезти в Европу, привезли в Белоруссию, он оказался без документов и уже восемь месяцев ждет, когда его уже отправят куда-нибудь.

«Марш нетунеядцев» в Минске, 15 марта 2017 года. Фото: Виктор Драчев / ТАСС

Я тоже ожидал, что могу зависнуть там надолго. И вот последний день, вроде как кончается срок, и я должен выйти. На проверке мне сказали: «Вы освобождаетесь сегодня в 19:45». За два часа до этого меня вызывают к работнику миграционной службы. Он говорит, что в 19:45 я, конечно, освобожден не буду, что мне предстоит депортация, такие замечательные дела. Скорее всего, говорит, завтра я приеду за вами на машине, вывезу вас на границу с Российской Федерацией, и там мы с вами распрощаемся. Никаких вещей они мне предоставлять не согласились — не дали и связаться с адвокатом, через которую я мог бы получить свои вещи, оставшиеся у друзей.

С собой при задержании у меня не было ничего: 20 рублей мелочью, документы и все. Он сказал, что если завтра не получится, то это может занять еще несколько дней, недельку, пока они соберут мне деньги на билет. Я предлагал связаться с адвокатом, чтобы я через друзей сам купил билет, но и в этом мне отказали.

Я вернулся в камеру. К тому моменту мои назначенные судом 15 суток прошли, я по-прежнему ничего не ел, состояния моего физического хватало вполне, чтобы лежать и читать книги, но не для того, чтобы на следующий день остаться на дороге под дождем и ветром. Тогда я принял решение прекратить голодовку и начал есть хлеб, который остался от ужина. Соседи по камере дали свои пайки, которые у них остались. Я осторожно поел хлеба, понимая, что вряд ли это как-то радикально поможет.

Утром ко мне никто не приехал, я снова хлебушка поел, пытаясь как-то подготовиться к пути. Только в обед приехал сотрудник на автомобиле, я взял с собой сколько мог хлеба, воду, грязное белье и мы выдвинулись в сторону границы. Машина дребезжала и ломалась, но часа за три мы добрались до границы. Там мне вручили паспорт с отметкой о том, что я депортирован, сделали фото на память на фоне флагов двух стран, развернулись и уехали, оставив меня на дороге перед контрольно-пропускным пунктом. Я прошел пешком через КПП, там посмотрели мой паспорт и все — дальше я пытался ловить попутные автомобили.

Машин было много, но все проезжали мимо. Я после 15 дней голодовки достаточно неуверенно чувствовал себя на ногах — у меня болели мышцы, кружилась голова, темнело в глазах. Было очень холодно, сильный ветер, снег с дождем, вечером заморозки. Да и я выглядел непрезентабельно для автостопщика. В итоге один дальнобойщик меня подвез буквально 60-70 километров до поворота на Смоленск. Там он остановился ночевать, а я пошел дальше. Около Смоленска простоял еще пару часов, пока не начал примерзать к асфальту откровенно. Состояние мое ухудшалось, двигаться было проблематично, но нужно, чтобы не замерзнуть. Я подумал, что стоит идти в сторону Смоленска, и меня одна машина довезла до города.

Там я на вокзале переночевал, утром доел свой последний черствый хлеб и допил воду, и на шатающихся ногах пошел дальше на трассу мерзнуть и стоять под дождем. Все это повторялось и нагнеталось, но в итоге все-таки нашел автомобиль и добрался до Москвы. Сейчас мне не то чтобы очень плохо, но явно не оптимальная форма у меня сейчас. К врачу я не ходил, стараюсь сам восстановиться. Вещи друзья мне передали.